За полночь. И за ручку чьи-то души
домой уводит темный час ночной.
А в «Ангельском» на полинялом плюше
уселись двое. В зале дым сплошной.
И половые желтые все суше
глядят на них и ходят стороной.
Он с женщиной. А дальнего гарсона
совсем засыпал сон. Как на засов,
закрыт он. Лампы вздрагивают сонно,
и стены тают в мороке притона,
и еле каплет время из часов.
Она склоняется. Из рукавов
волн исто-голубых, как пара псов,
чета морозных рук бежит влюбленно.
«Нет, бледненький, грустить здесь не годится!
Ты — нелюдим, ну как с тобой водиться?
Одни мы. Я красива и стройна.
За красоту! Да что же ты водицу?»
И на весь зал: «Эй, половой! Вина!»
«Я пить не стану». И глядит в упор.
Брось, миленький! Без мудрых поучений!
Шампанское, оно всего священней!
И пить тебя я обучу. На спор!
Иль у тебя какой зарок загадан?
Взгляни, как бисерится пенный бой!
Вот он и есть в соборах наших ладан,
покалывать стекло бокалов рад он…
Пей за любовь, не думай над судьбой!
И пенистое золото до дна
она высасывает из бокала,
и он стоит пустой, мерцая ало.
Тогда белеющей рукой она
расстегивать фишю на шее стала,
и так же, как морская глубина
вздыхая волнами светлей опала,
вдруг остров выдохнет, теперь видна
из мрака шея. Руки шарят шало
по бледному соседу. Из груди
горячий шепот, близкий к поцелую:
«Ты еще молод! Не дури, не жди!
Хватай! Немного счастья впереди,
И не мечтай, и не живи впустую!
Охулки на руку ты не клади!»
Тут на Него, как ветер, оголтело
неведомая сила налетела,
в душе студеной воля раздалась.
Он женщину схватил, как зверь, и враз
вонзаясь пальцами остервенело,
рвет шелк с нее и не спускает глаз.
Рука свинцом каленым налилась,
как будто захотел создать из тела
священный образ ярый богомаз,
вкруг тела, будто буря, обвилась
и, как ручей из темного предела
сквозь лед ущелья пробивает лаз
и хлещет, скачет, мчится обалдело,-
так и любовь напастью началась.
И занавес задернул Он рывком,
и самый воздух сладок стал от стона,
который, как восторг во время оно,
гремел и рос, когда еще ни в ком
срам не был силе девственной препона,
охота же была сильней полона.
Он из истомы вырвался толчком,
на утомленное склонился лоно
и, озираясь, словно тать, кругом,
ей шепчет, будто бы бежит бегом:
«Меня судили именем закона.
Судья спросил так строго, словно с трона:
Ты Божий сын? Вопросу нет конца
и смысл его мне темен, как тогда,
когда меня бранили исступленно,
а я в ответ словами гордеца
им прогремел, как с неба, оскорбленно:
Что нужно вам? Да, я — сын Божий! Да!
И мой престол одесную Отца.
Смеешься ты? Так плюнь в лицо мне! Я
твоей насмешки стою, скоморох!
И кары покаянья. Прав судья.
Нет, я — не Бог».
«Тебе немного надо,
миленок мой! Ведь от винишка в дрожь
тебя бросает. Нам оно услада,
а ты чуть выпил, как уж чушь несешь.
Нет, ты не Бог. Об том ты и не думай!
Судить не станут, как судили встарь.
Но до утра, мой бледный и угрюмый,
ты можешь быть хоть малость царь.
Поцарствуешь? Тогда, дружок, постой,
дай я венец из роз тебе сострою,
как словно бы владыке и герою.
Подвяли! Ну да ладно и такой!»
И пальцы с небывалой быстротой
плетут венок, который — как оправа
листве поблекшей, но еще густой.
Плетенье, как Его глава, курчаво,
а на нее стремится взор пустой.
Она хохочет, бьет в ладоши: «Ой!
Царь так уж царь ты! Браво! Браво! Браво!»
Уж зарится заря стрелять по цели,
на половицы стрелы полетели
в окно поблекшее. И еле-еле
на крыше тает сумрак от тепла.
Но вот зевота женщину взяла,
и платье, что ей похоть сорвала,
она надела и бурчит со зла:
«Уж не в цари ль собрался в самом деле?»
Трясет его: «Иль захотел гулять?
Средь бела дня в веночке щеголять?
Неужто ты и впрямь блажной совсем?»
Он смотрит на нее и тих, и нем.
Но рвет она венок с него в насмешку,
летят цветы и листья вперемешку…
А Он за розой хочет наклониться
и, плача, подобрать последний цвет:
«Мы грех последний всех минувших лет —
я вечный бред, ты вечная блудница».
Автор: Райнер Мария Рильке, Перевод С. Петрова
