Как птичка, раннею зарей. Фёдор Тютчев

>>> Федор Тютчев

Примечание:

Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 5–5 об.

Первая публикация — Совр. 1836. Т. IV. С. 38–39, № XXI. Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 12–13; Изд. 1854. С. 22; Изд. 1868. С. 25; Изд. СПб., 1886. С. 64–65; Изд. 1900. С. 36–37.

В автографе первая строчка — «Как птичка, с раннею зарей», в 11-й строке — слово «крики» написано ясно и четко, в 15-й строке— «О ночь, ночь, где твои покровы» (слова и выражения, по-разному прочитываемые издателями). Строфы отчеркнуты, каждая из них заканчивается восклицательным знаком с многоточием, что передает обычную для поэта взволнованность и невозможность договоренности и полного самовыражения. Восклицательные знаки в автографе стоят и внутри строф в конце 8, 14, 16, 20, 24-й строк, а в конце 2, 4, 12-й — многоточия. Эти знаки автографа восстановлены. Но строчка «Сон благодатный не коснулся» заканчивается в автографе многоточием без восклицательного знака, здесь скорее приглушенное огорчение и недосказанность о содержании бессонницы. Также и в 12-й строке скорее раздумье, длительность отрицательного переживания, переданные многоточием, но не подъем эмоции в восклицании. И в конце 18-й строки в автографе стоит запятая, означающая причастный оборот, относящийся к обращению, но не конец предложения, который в 20-й строке. Эти знаки автографа также восстановлены.

Датируется 1830-ми гг.; было послано Тютчевым И.С. Гагарину в начале мая 1836 г.,

В Муран. альбоме (с. 19–20) 1-я строка — «Как птичка, раннею зарей», в 11-й — слово «клики», 15-я — «О ночь, ночь, где твои покровы». Стихотворению предшествует «Silentium!», последует «Как над горячею золой…».

Во всех приведенных изданиях, кроме пушкинского Совр., 11-я строка — «Сей шум, движенье, говор, клики», 15-я — «Ночь, ночь! о, где твои покровы». Остальные издания отличаются лишь характером прочтения второй строфы: в изданиях 1850-х гг. здесь отмечена восклицательная интонация и поставлен в конце строфы восклицательный знак, в Изд. 1868; Изд. СПб., 1886; Изд. 1900 стоит знак вопроса и многоточие.

Н.А. Некрасов, отозвавшись о стих. «Итальянская villa» и «Silentium!», отдал предпочтение рассматриваемому: «По глубине мысли и прекрасному ее изложению, лучше двух предыдущих. <…> Грустная мысль, составляющая ее содержание, к сожалению, сознается не всеми «пережившими свой век» с таким благородным самоотвержением…» (Некрасов. С. 216). Нечто подобное он усмотрел лишь в некоторых стихах П.А. Вяземского. С.С. Дудышкин отмечал, что Тютчев— «поэт вполне современный нам, хотя и кажется запоздалым гостем в литературе. Между занимающими его мыслями есть много таких, которые могут прийти в голову только современному человеку» (Отеч. зап. С. 70–71). Рецензент полагал, что если сама мысль не нова, но поэтически она выражена впервые, притом «метко» и «оригинально». Цитируя полностью стихотворение, Дудышкин выделил строки, особенно понравившиеся ему: «Ночь, ночь! о, где твои покровы, / Твой тихий сумрак и роса!..» и еще: «С изнеможением в кости, / Навстречу солнцу и движенью / За новым племенем брести!». Рецензент уточнил при этом: «Мы отличаем среди хорошего то, что как бы прямо отрывается от сердца или в чем всего слышнее звучит поэтическая струна, попавшая на истинный тон… Не знаем, как кому, но для нас это слово «идти навстречу солнцу и движенью с изнеможением в кости» принадлежит к числу самых метких слов, какие когда-либо говорила наша поэзия: оно не умрет в ней, пока сохранится любовь к изящному и истинный вкус». Но критик из Пантеона (с. 6) не одобрил выражения «изнеможение в кости» и отнес его к неудачам поэта.

С иных позиций рассмотрел стихотворение Д.С. Мережковский. Его интересует личность поэта и некоторые особенности его онтологических взглядов; он находит в стихотворении отражение и внешних портретных деталей («Хоть свежесть утренняя веет / В моих всклокоченных власах…» (Мережковский. С. 65), и внутренних: «Как будто родился стариком и никогда не был молод» (там же. С. 67). Он усмотрел в настроениях, выраженных и в этом стихотворении, «русское барство» Тютчева и «растлевающую негу рабства». Критик выводит глубинно-программные идеи из неприязненных восклицаний поэта: «О, как лучи его багровы, / Как жгут они мои глаза!» и отмечает, что у Тютчева «светобоязнь», так как «в свете все тайное делается явным. Но этого-то он и боится. Свет славы жжет ему глаза» (с. 69). С.Л. Франк дал иное объяснение этого стихотворения (Франк. С. 22). Анализируя «дуалистический пантеизм» Тютчева, он замечает у него «сближение» противоположностей или даже «смену мест»: день приобретает как бы свойства ночи — «злые», «мятежные», «страшные», не ясные, а какие-то «мглистые». Наибольшей остроты это чувство достигает в строках: «О, как пронзительны и дики…». Далее процитирована вся строфа. Франк считает созданный здесь образ лишь мнимо противоречащим прежнему (в стихотворениях «Весна», «День и ночь») образу дня. Исследователь Тютчева находит в процитированной строфе новое направление космического чувства, идущего по другому направлению. Основными символами этой новой двойственности служат уже вообще не день и ночь, а «тишина, успокоение, прохлада» и «зной, шум, мятежность». Однако можно заметить еще одно направление поэтического чувства Тютчева — противопоставление «вчера» и «сегодня», сегодняшнего раннего утра и вчерашнего «праха», которые получают социальные ассоциации — со старым и молодым поколениями. Не то тягостно, что приходится «брести» «навстречу солнцу и движенью», а то, что человек ощущает себя «полусонной тенью», «обломком старых поколений»; здесь скорее поэтическая самокритика, столь свойственная Тютчеву.