Душа моя — Элизиум теней. Фёдор Тютчев

>>> Федор Тютчев

Примечание:

Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 18. Л. 1 об.

Первая публикация — Совр. 1836. Т. IV. С. 41, под общим названием «Стихотворения, присланные из Германии», под номером XXIII, с подписью «Ф. Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 14–15; Изд. 1854. С. 26; Изд. 1868. С. 30; Изд. СПб., 1886. С. 114; Изд. 1900. С. 110.

В автографе в 1-й и 5-й строках после слов «Душа моя» стоит запятая, в конце второй строки — запятая, в конце 4-й и 6-й — восклицательный знак, 7-й — запятая, в конце стихотворения — вопросительный знак и многоточие. Строфы отделены интервалом, но без отчеркивания. В конце стихотворения — длинная линия, отделившая его от следующего — («из Гейне») «В которую из двух влюбиться…». Слово «Элизиум» написано с прописной буквы, также и некоторые другие существительные и местоимения — «Горю», «Вами», «Призраки». Третья строка — «Ни помыслам годины буйной сей»; в конце 1, 3, 5-й отсутствуют какие-либо знаки; думается, что поэт не завершил синтаксическое оформление. На обороте — «Я помню время золотое…», на следующем листе — «На древе человечества…», «Как дочь родную на закланье…».

Датируется 1830-ми гг.; было послано Тютчевым И.С. Гагарину в начале мая 1836 г.

Во всех указанных изданиях 3-я строка — «Ни замыслам годины буйной сей». Синтаксическая структура первой строфы издателями осознается по-разному: 1-я строчка понята как главное предложение, в котором подлежащее и сказуемое отделены тире («Душа моя— элизиум теней») — в Совр. 1836 г. и 1854 г., в Изд. 1868, Изд. СПб., 1886; притом как завершенное предложение, заканчивающееся восклицательным знаком, — в Изд. 1868 (хотя в первом и втором изданиях Биогр. Аксаков здесь поставил запятую) и в Изд. СПб., 1886. Но в первых трех изданиях — вся строфа мыслится как одно предложение, где к главному присоединяется развернутое приложение, и тогда первая строка заканчивается запятой (или запятой и тире, как в Совр. 1854 г.). В Изд. 1900 — «Душа моя, Элизиум теней»; здесь вторая часть фразы оформлена как приложение, а все дальнейшее — причастный оборот к слову «теней».

Первая строка второй строфы оформляется обычно аналогично первой строке стихотворения («Душа моя — Элизиум теней»); так в изданиях 1850-х гг. и двух последующих, но в пушкинском Совр. и в Изд. 1900 эта строка фиксирует обращение — «Душа моя, Элизиум теней» и завершается строчка или восклицательным знаком, как в пушкинском Совр. и Изд. 1868, или запятой, как в Биогр. и в Изд. 1900. В этом случае предложение заканчивается во второй строке, в конце которой — знак вопроса («Что общего меж жизнью и тобою?»). Но в первых пяти изданиях здесь — запятая. И тогда вторая строфа представляет собой одно сложное предложение, завершающееся вопросительным знаком (в Изд. СПб., 1886 здесь знак вопроса и тире), в Совр. 1836 г. — вопросительным знаком с многоточием.

В изданиях XX в. также постоянные колебания в синтаксическом оформлении. В Изд. Маркса 1-я и 5-я строчки оформлены одинаково («Душа моя — элизиум теней»), первая строфа понята как одно предложение, во второй строфе выделены два предложения, включающие по две строки. Г.И. Чулков в Изд. Чулков I отказался от тире в середине 1-й и 5-й строк, но в Изд. Чулков. 1935 (с. 103) в обоих случаях тире восстановлено. В новом издании изменилось понимание в целом второй строфы, которая стала осмысливаться как одно предложение с восклицательным знаком на конце (раньше здесь был знак вопроса и многоточие). В изданиях, подготовленных К.В. Пигаревым, также заметны колебания: в Лирике I 1-я и 5-я строки оформлены по-разному: «Душа моя — Элизиум теней» и «Душа моя, Элизиум теней», но в более позднем Изд. 1984 в обоих случаях здесь стоит запятая между словами «моя» и «Элизиум». Если в раннем издании первая строфа включила в себя одно законченное предложение, то в Изд. 1984 первая строфа завершается запятой и тире, а предложение заканчивается в конце шестой строки. Написание слова «Элизиум» (с прописной или строчной буквы) все время в изданиях варьируется. Думается, целесообразнее всего максимально приблизиться к знакам автографа, позволяющим все первые шесть строк понимать как взволнованное обращение поэта к душе (отсюда два восклицательных знака).

Н.А. Некрасов так отозвался об этом произведении: «Чрезвычайно нравится нам у г. Ф.Т., между прочим, следующее стихотворение, странное по содержанию, но производящее на читателя неотразимое впечатление, в котором он долго не может дать себе отчета» (Некрасов. С. 218). Он полностью процитировал стихотворение. С.С. Дудышкин в рецензии на Изд. 1854 выделил тоже его, как произведение, обозначающее своеобразие «души поэта» (Отеч. зап. С. 56). Об этом своеобразии пишет И.С. Аксаков. Он процитировал первые шесть строчек в контексте рассуждений о личности поэта: «…его я уничтожалось и подавлялось в нем <…> сознанием недосягаемой высоты христианского идеала и своей неспособности к напряжению и усилию. Потому что рядом с его, так сказать бескорыстною, безличною жизнью мысли, была другая область, где обретал он самого себя всецело, где он жил только для себя, всею полнотою своей личности. То была жизнь сердца, жизнь чувства, со всеми ее заблуждениями, треволнениями, муками, поэзией, драмою страсти; жизнь, которой, впрочем, он отдавался всякий раз не иначе, как вследствие самого искреннего, внезапно овладевшего им увлечения, — отдавался без умысла и без борьбы. Но она была у него про себя, не была предметом похвальбы и ликования, всегда обращалась для него в источник тоски и скорби и оставляла болезненный след в его душе» (Биогр. С. 46). Дальнейшее рассуждение биографа привело его к стих. «О, вещая душа моя…» и выявлению «тягостного раздвоения» в бытии поэта: его ум и совесть разоблачали перед ним противоречие «между признаваемым, сочувственным его душе нравственным идеалом и жизнью, между возвышенными запросами и ответом».

В.Я. Брюсов рассмотрел стихотворение в контексте с «Silentium!» (см. коммент. к этому стих. С. 380): «В полном согласии с этим своим учением Тютчев говорил о себе: «Душа моя, элизиум теней! / Что общего меж жизнью и тобою?» Это второй полюс миросозерцания Тютчева. Отправляясь от принятия всех проявлений жизни, от восторженного «пристрастия» к матери-земле, Тютчев кончает как бы полным отрицанием жизни. Прекрасен мир, но истинная сущность его красоты недоступна человеку, который лишь напрасно порывается к ней» (Изд. Маркса. С. XLII).

Контекстом стихотворения оказывается «Silentium!», «Сижу задумчив и один…», «Душа хотела б быть звездой…» и, наконец, «О, вещая душа моя…»; они объединяются исповедальным мотивом, противопоставлением духовного бытия и бездуховной толпы, мотивом светлого минувшего, сердечных утрат, тоски о былом, душевной устремленности к светлым «призракам», звездам, а в конечном итоге — христианским идеалам.